Работы философа-мистика, оккультиста и композитора Георгия Гурджиева были посвящены саморазвитию человека, росту его сознания и бытия в повседневной жизни. Также он уделял большое внимание физическому развитию человека, отчего был прозван, а в последние годы жизни и представлялся как «учитель танцев».
Этот рассказ писателя и ученика Гурджиева Петра Успенского о беседах и тех неожиданных поворотах, которые Гурджиев придавал любой идее.
Помню последнюю беседу с ним. Я поблагодарил его за оказанное внимание и за объяснения, которые, как я уже видел, многое во мне изменили.
– Но все-таки, как вы знаете, самая важная вещь это факты, - сказал я, - и если бы я мог увидеть подлинные и реальные факты нового, неизвестного мне характера, только они в конце концов убедили бы меня, что я нахожусь на верном пути.
Я опять думал о чудесах.
– Факты будут, - отвечал Гурджиев, - обещаю вам. Но сначала необходимо многое другое.
Тогда я не понял последних его слов, но понял их позже, когда столкнулся с действительными "фактами", ибо Гурджиев сдержал свое слово. Это произошло через полтора года, в августе 1916 года.
Из последних бесед в Москве в моей памяти сохранилась еще одна, во время которой Гурджиев сказал несколько вещей, также ставших понятными лишь впоследствии.
Он говорил об одном человеке, которого я как-то встретил в его обществе. Гурджиев сказал о его взаимоотношениях с другими людьми:
– Это слабый человек. Люди пользуются им – разумеется, бессознательно. И все потому, что он считается с ними. Если бы он с ними не считался, все было бы другим, и сами они были бы другими.
Мне показалось странным, что человек не должен считаться с другими.
– Что вы понимаете под словом "считаться"? - спросил я. - Я и понимаю, и не понимаю вас. Это слово имеет так много разных значений.
– Как раз наоборот, - возразил Гурджиев. - Существует только одно значение. Попытайтесь подумать об этом.
Потом я понял, что именно Гурджиев подразумевал под словом "считаться", и до меня дошло, какую огромную роль эта вещь играет в жизни, сколь многому она дает начало. Говоря о ней, Гурджиев имел в виду то отношение, которое создает внутреннее рабство, внутреннюю зависимость. Потом мы имели возможность обсудить это достаточно подробно.
Вспоминаю и другой разговор - о войне. Мы сидели в кафе Филиппова на Тверской. Оно было полно народу, стоял сильный шум. Война и стремление к наживе создавали неприятную, лихорадочную атмосферу. Я даже отказывался идти туда, но Гурджиев настаивал, и я, как всегда в делах с ним, уступил. К тому времени мне уже было понятно, что иногда он намеренно создавал трудные условия для разговора, требуя от меня как бы чрезмерных усилий, готовности примириться с неприятностями и неудобным окружением, ради того, чтобы поговорить с ним.
Но на этот раз результат получился не особенно блестящим, потому что из-за шума самая интересная часть сказанного им до меня не доходила. Сначала я понимал то, что говорил Гурджиев, но постепенно нить разговора стала от меня ускользать. После нескольких попыток следить за его замечаниями, из которых до меня долетали лишь отдельные слова, я перестал слушать и просто наблюдал, как он говорит.
Разговор начался с моего вопроса: "Можно ли прекратить войну?" Гурджиев ответил: "Да, можно", хотя из предыдущих бесед я вынес уверенность, что он ответит: "Нет, нельзя".
Ведь что такое война? Это - результат влияний планет. Где-то далеко две или три планеты подошли слишком близко одна к другой, и в результате возникло напряжение. Вы обращали внимание, как весь напрягаетесь, когда какой-нибудь человек проходит близко от вас по узкому тротуару? То же самое происходит и с планетами. Для них это продолжается, возможно, одну-две секунды.– Но весь вопрос в том, как это сделать, - продолжал он. - Чтобы понять это, необходимо многое знать.
А здесь, на земле, люди начинают убивать друг друга и могут заниматься этим в течение нескольких лет. В это время им кажется, что они ненавидят друг друга, или что они должны убивать друг друга ради какой-то возвышенной цели, кого-то или что-то защищать, что они ведут себя благородно или что-то в этом роде. Они не в состоянии понять, до какой степени они - лишь пешки в игре. Они думают, что они что-то значат, могут двигаться туда и сюда по своему желанию, решать те или иные проблемы. Но в действительности все их движения, все действия - это результат влияния планет. И сами по себе они буквально ничего не значат. Большую роль во всем этом играет Луна, но о ней мы поговорим позднее.
Нужно только понять, что ни император Вильгельм, ни генералы, ни министры, ни парламенты ничего не значат и ничего не могут сделать. Все, что происходит в большом масштабе, управляется извне или случайными сочетаниями влияний, или всеобщим космическим законом.
Все дело, вся работа над собой состоит в том, чтобы выбрать влияние, которому вы желаете подвергнуться, и чтобы практически подпасть под это влияние. Для этого необходимо заранее знать, какое влияние выгоднее | ||
Вот все, что я услышал. Только гораздо позже я понял, что он хотел мне сказать: как можно отклонить случайные влияния или преобразовать их в нечто сравнительно безвредное. Это была очень интересная идея, относящаяся к эзотерическому значению понятия "жертвы", однако в настоящее время она имеет лишь историческую и психологическую ценность. Но действительно интересными оказались случайно брошенные слова - я даже не сразу обратил на них внимание и вспомнил гораздо позже - о разном времени для планет и для человека.
Даже когда я вспомнил эти слова, мне долго не удавалось постичь полное значение этой идеи. Позднее оказалось, что на ней основано очень многое.
В это же время меня сильно поразила беседа о Солнце, Луне и планетах. Не помню, как начался наш разговор, но мне помнится, что Гурджиев начертил небольшую диаграмму, стараясь объяснить то, что ои назвал "корреляцией сил в разных мирах". Этот вопрос был связан с нашей предыдущей беседой о влияниях, действующих на человечество. В грубой форме идея выражалась так: человечество, или, более правильно, органическая жизнь на Земле, испытывает воздействия, исходящие из разных источников и разных миров: влияние Луны, влияние планет, Солнца и звезд. Все эти влияния действуют одновременно; в данный момент преобладает одно из них, в другой - другое, и для человека существует известная возможность сделать выбор влияний, иными словами, перейти из-под одного влияния под другое.
– Чтобы объяснить, как это случается, - сказал Гурджиев, - потребовалась бы очень долгая беседа. Поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас же я хочу, чтобы вы поняли одну вещь: невозможно стать свободным от одного влияния, не поддавшись другому. Все дело, вся работа над собой состоит в том, чтобы выбрать влияние, которому вы желаете подвергнуться, и чтобы практически подпасть под это влияние. Для этого необходимо заранее знать, какое влияние выгоднее.
В этой беседе меня особо заинтересовало то, что Гурджиев говорил о планетах, о Луне, как о живых существах, имеющих определенный возраст, определенный период жизни, возможности развития и перехода на другие планы бытия. Из его слов следовало, что Луна - вовсе не "мертвая планета", как принято считать, а наоборот, "новорожденная планета", находящаяся на начальных стадиях своего развития и еще не достигшая, - как он выразился, "степени разумности, какой обладает Земля".
– Но Луна растет и развивается, - заявил Гурджиев, - и когда-то, вероятно, достигнет того же уровня, что и Земля. Тогда около нее появится новая Луна, а Земля станет их Солнцем. Одно время Солнце было подобно Земле, а Земля походила на Луну. А еще раньше Солнце было похоже на Луну.
Эта идея сразу же привлекла мое внимание. Ничто не казалось мне более искусственным, ненадежным и догматичным, чем общепринятые теории происхождения планет и звездных систем, начиная с теории Канта-Лапласа и кончая самыми новыми гипотезами со всеми их добавлениями и вариантами. "Широкая публика" признает эти теории, по крайней мере, самую последнюю из известных ей, полагая их научными и доказанными. На самом деле нет, конечно, ничего менее научного и менее доказанного, чем все эти теории. То, что система Гурджиева принимает совершенно другую, органическую теорию, исходящую из новых принципов и показывающую иной вселенский порядок, показалось мне очень интересным и важным.
– В каком отношении к разуму Солнца находится разум Земли? - спросил я.
– Разум Солнца божественен, - отвечал Гурджиев, - но и Земля может стать такой же; только это, разумеется, не гарантировано, и Земля может умереть, ничего не достигнув.
– От чего это зависит? - спросил я.
Ответ Гурджиева оказался довольно неясным.
– Существует определенный период, - сказал он, - для того, чтобы сделать известную попытку, некоторую вещь. Если к какому-то времени то, что должно быть сделано, не будет сделано, Земля может погибнуть, не достигнув того, что она могла бы достичь.
– А известен ли этот период? - опять спросил я.
– Известен, - ответил Гурджиев, - но людям знать его бесполезно. Это было бы даже хуже. Одни поверили бы, другие нет, третьи потребовали бы доказательств. Затем принялись бы разбивать друг другу головы. Ведь у людей все кончается этим.
В это же самое время в Москве у нас состоялось несколько интересных бесед об искусстве, связанных с повестью, которую читали на одном из первых вечеров, когда я познакомился с Гурджиевым.
"Вам пока неясно, - сказал как-то Гурджиев, - что люди, живущие на земле, могут принадлежать к весьма различным уровням, хотя внешне они выглядят очень похожими друг на друга. Совершенно так же, как существуют разные уровни людей, есть и разные уровни в искусстве. Но сейчас вы не понимаете, что разница между этими уровнями гораздо больше, нежели вы можете предположить. Вы ставите разные вещи на один уровень, близко друг к другу, и думаете, что эти разные уровни вам доступны.
"Я не называю искусством все то, что вы так называете; это всего-навсего механическое воспроизведение, подражание природе или другим людям, или фантазирование, оригинальничанье. Подлинное искусство - нечто совсем другое. Среди произведений искусства, особенно древнего, вы встречаетесь со многими вещами, которые невозможно объяснить, в которых содержится что-то такое, чего лишены современные произведения искусства. Но поскольку вы не понимаете, в чем именно заключается разница, вы вскоре забываете о ней и продолжаете принимать все искусство за один и тот же вид. Тем не менее, между вашим искусством и тем, о котором я говорю, существует огромная разница.
В подлинном искусстве нет ничего случайного. Это математика. В нем все можно вычислить, все можно знать заранее. Художник знает и понимает, что ему нужно передать, и его работа не может произвести на одного человека одно впечатление, а на другого - другое, при условии, конечно, что оба они - люди одного уровня. Она с математической точностью производит одно и то же впечатление | ||
В вашем искусстве все субъективно: и восприятие художником тех или иных ощущений, и формы, в которых он пытается выразить свои ощущения, и восприятие этих форм другими людьми. В одном и том же явлении один художник может ощутить одно, а другой художник - нечто совершенно противоположное. Один и тот же закат может вызвать в одном художнике радость, в другом - печаль. Два художника могут стремиться выразить одинаковые восприятия совершенно разными методами, в разных формах, или совершенно разные восприятия в одних и тех же формах - в соответствии с теми или иными традициями обучения или наперекор им. И зрители, слушатели или читатели воспримут не то, что хотел передать им художник, не то, что он чувствовал, а то, что в них вызывают ассоциации, связанные с формами, в которые он облекает свои ощущения. Все субъективно, все случайно; иными словами, все основано на случайных ассоциациях - и впечатления художника, и его "творчество" (это слово Гурджиев произнес с ударением), и восприятие зрителей, слушателей или читателей.
"В подлинном искусстве нет ничего случайного. Это математика. В нем все можно вычислить, все можно знать заранее. Художник знает и понимает, что ему нужно передать, и его работа не может произвести на одного человека одно впечатление, а на другого - другое, при условии, конечно, что оба они - люди одного уровня. Она с математической точностью производит одно и то же впечатление.
Одно и то же произведение искусства вызовет, однако, разные впечатления у людей разных уровней, и люди низшего уровня никогда не получат от него того, что получают люди высших уровней. Это - истинное, объективное искусство. Вообразите какой-нибудь научный труд, книгу по астрономии или химии. Невозможно, чтобы один человек понимал ее так, а другой - иначе. Каждый человек, достаточно подготовленный и способный прочесть ее, поймет, что имеет в виду автор, - и поймет именно так, как это выражено автором. Объективное произведение искусства подобно такой книге, но оно действует и на эмоциональную сторону человека, а не только на интеллект."
– А существуют ли в наше время такие произведения объективного искусства? - спросил я.
– Конечно, существуют, - ответил Гурджиев. - Таким произведением искусства является большой египетский сфинкс, равно как и некоторые известные нам творения архитектуры, некоторые статуи богов и многое другое. Есть фигуры божеств и мифологических существ, которые можно читать как книги, но только не умом, а эмоциями - при условии, что они достаточно развиты. Во время наших путешествий по Центральной Азии, в пустыне у подножья Гиндукуша, мы нашли странную фигуру, которую приняли за какого-то древнего бога или демона. Сперва она произвела на нас просто курьезное впечатление. Однако через несколько дней мы почувствовали, что фигура содержит в себе многое, какую-то большую, полную и сложную систему космологии. И медленно, шаг за шагом, начали расшифровывать эту систему. Она была скрыта во всем - в туловище фигуры, в ее руках, ногах, в голове, глазах, ушах - во всем. В статуе не было ничего случайного, ничего бессмысленного. И постепенно мы поняли цель тех людей, которые ее воздвигли. Мы начали ощущать их мысли и чувства; некоторые из нас, казалось, видели их лица, слышали их голоса. Во всех явлениях мы схватывали смысл того, что они хотели передать через тысячелетия, и не только смысл, но и все, что связывалось с чувствами и эмоциями. Это было подлинное искусство!
Меня очень заинтересовали слова Гурджиева об искусстве. Его принцип разделения искусства на субъективное и объективное говорил мне очень многое, хотя я не понимал еще всего, что он вкладывал в эти слова. Я всегда ощущал в искусстве некоторые подразделения и градации, которые не мог ни определить, ни сформулировать и которые вообще никто не сформулировал. Тем не менее, я знал, что эти деления и градации существуют, и поэтому все разговоры об искусстве, не признававшие таких подразделений и градаций, казались мне пустыми и бесполезными, просто спорами о словах. В том, что сказал Гурджиев, в его указаниях на разные уровни, которых мы не различаем и не понимаем, я ощутил приближение к тем самым градациям, которые чувствовал, но не был в состоянии выразить.
В общем, меня удивило многое из того, что говорил Гурджиев. Были идеи, которых я не мог понять и которые казались мне фантастическими и необоснованными. Другие вещи, наоборот, странным образом совпадали с тем, что я сам уже давно понял. Более всего меня заинтересовала связанность всего того, что он говорил. Было очевидно, что его идеи не оторваны одна от другой, как это бывает со всеми научными и философскими идеями, а составляют единое целое, из которого я видел пока лишь отдельные части.
Я думал об этом в ночном поезде, когда ехал из Москвы в Петербург. Я спрашивал себя, действительно ли я нашел то, что искал. Возможно ли, чтобы Гурджиев знал то, что нужно для перехода от слов и идей к делам, к "фактам"? Я не был еще ни в чем уверен, ничего не мог с точностью сформулировать, но во мне появилась внутренняя убежденность, что что-то для меня уже изменилось, что теперь все пойдет иначе.
Источник информации: http://www.sunhome.ru